приглашённого профессора на грант, выделенный программой Фулбрайта. По возвращении в США Анна с головой погрузилась в гуманитарную работу, внося свой посильный вклад в увековечивание памяти, сохранение и преумножение наследия своих родителей, благо что и мать её под конец жизни успела сделать самостоятельную карьеру. После смерти Рузвельта Элеонора служила делегатом Генеральной Ассамблеи ООН от США и председателем Комиссии ООН по правам человека[97]; скончалась в 1962 году. В 1963 году президент Кеннеди включил Анну в состав Гражданского консультативного совета по положению женщин, а незадолго до этого она, следуя по стопам матери, составила компанию Авереллу Гарриману в президентской комиссии по соблюдению прав человека. Во всех этих ролях Анне более не приходилось раз за разом выбирать между отцом и матерью. Она могла чувствовать себя продолжательницей достижений их обоих. До конца своих дней Анна оставалась гражданкой мира, поборницей совершенствования человечества и страстной участницей дискуссий по вопросам больших и малых дел, направленных на решение глобальных проблем. Но долгожданная самореализация – как профессиональная, так и в браке с Джимом Халстедом, – ничуть не затмевала в её памяти те эпохальные по последствиям недели 1945 года, и они навсегда остались при ней. Время от времени Анна вдруг оказывалась в эпицентре жарких дебатов по поводу противоречивой роли Рузвельта на последнем году его жизни. В таких случаях Анна незамедлительно вступалась за отца и его наследие, в том числе, и даже прежде всего – ялтинское. Холодная война на долгие годы превратила Ялтинскую конференцию в политический футбольный мяч, который не пинали только ленивые. Желающие дистанцироваться от малейшего намёка на прокоммунистические настроения обвиняли рузвельтовскую администрацию в явленной всему миру излишней симпатии к противнику на Востоке. Например, в 1951 году сенатор от Республиканской партии Роберт Тафт, метивший в президенты сын президента Уильяма Говарда Тафта, принялся распространять подобные идеи о Ялте, зондируя их перспективность на грядущих праймериз. Анна оперативно написала ему письмо с требованием исправить «неточности, инсинуации и полуправду о Ялтинской конференции»{822}.И защищала она не только отца, но и Аверелла Гарримана, и Гарри Гопкинса{823}.

Продолжалось и муссирование вопроса о здоровье её отца. Чуть ли не ежегодно какой-нибудь самозваный медицинский эксперт публиковал очередной «гнусный материал»{824} с новыми объяснениями «истинных» причин смерти Рузвельта. До конспирологических сталинских бредней об отравлении они, правда, не доходили, но посмертно ставили отцу все мыслимые и немыслимые диагнозы – от серии инсультов до рака головного мозга. Поскольку история болезни, заключение о смерти и вообще все документы, касающиеся состояния здоровья Рузвельта, вскоре после его смерти таинственным образом исчезли (кое-кто подозревал, что это было делом рук доктора Росса Макинтайра), пресечь распространение подобных слухов раз и навсегда было нечем. Наконец, Анна догадалась попросить доктора Говарда Брюэнна написать строго научный отчёт о том, как у отца обстояли дела со здоровьем в последний год его жизни с однозначным заключением о причине его смерти. Брюэнн так и сделал, и в 1970 году в журнале The Annals of Internal Medicine появилась его статья «Клинические заметки о болезни и смерти президента Франклина Д. Рузвельта». Страдавший острой застойной сердечной недостаточностью Рузвельт умер от обширного кровоизлияния в мозг. А до этого эпизода с летальным исходом, заявил Брюэнн в статье, никаких указаний на то, что сердечная недостаточность когда-либо приводила к нарушению мозговой деятельности Рузвельта или препятствовала надлежащему исполнению им своих должностных обязанностей, у него не имелось{825}. Анна нашла статью Брюэнна «нужной и важной» и была весьма благодарна ему за то, что Брюэнн положил конец пятнадцатилетним пересудам касательно причин смерти её отца{826}.

Анна долгие годы до смерти Рузвельта пребывала в самой гуще дискуссий, вокруг которых вращался мир её отца. Ну а теперь, после того как они с Джимом отошли от дел и удалились на покой в Хиллсдейл, штат Нью-Йорк, всякий раз, когда дети приезжали их навестить, Анна находила истинное удовольствие в приготовлении изысканных горячих блюд для их семейных застолий. Пока её кулинарные творения доходили до готовности на плите или в духовке, она коротала время в дверях между кухней и столовой с неизменной сигаретой в руке и чувствовала себя будто помолодевшей – той прежней юной девушкой, жаждущей присоединиться к взрослым разговорам о внутренней и внешней политике, положении дел на международной арене и глобальных геополитических раскладах, но всякий раз робеющей и замирающей на пороге{827}.

В 1975 году, через тридцать лет после Ялты, Анна скончалась на семидесятом году жизни от рака горла. Будто в подтверждение непреходящей природы тесного сплетения нитей судьбы всех этих семей, её муж Джим, овдовев, женился на Диане Гопкинс, дочери Гарри. Незадолго до смерти Анна выступила в нью-йоркском Хантер-колледже с речью, будто подводящей итоги собственной жизни, ставшей неразрывным продолжением жизни её родителей. Там она, наконец, честно и без обиняков призналась в преклонении перед Рузвельтом: «К своему отцу я на протяжении всей его жизни испытывала величайшее восхищение и любовь, и мне очень хотелось во всём ему угождать и снискать его одобрение»{828}. По словам её сына Джонни, каждый из трёх мужей Анны «знал в каком-то смысле, что лишь один мужчина был [для неё] превыше всех, лишь ему была отдана её истинная и сильнейшая преданность». Для Анны время, проведённое с отцом, и лелеемые ею драгоценнейшие воспоминания о каждой такой минуте навсегда останутся «главным подарком от жизни»{829}.

После сокрушительного поражения на июльских выборах 1945 года Уинстон Черчилль никак не мог прийти в себя от шока – и понял, что ему лучше на время убраться прочь из Англии. По этому случаю фельдмаршал Харольд Александер любезно предложил ему в полное распоряжение на весь сентябрь собственную виллу на озере Комо в Италии. Уинстон с радостью согласился. Ведь там, в дивных предгорьях Альп, он сможет, наконец, отбросить прочь газеты и красные коробки с делами государственной важности, взяться вместо этого за кисти и мольберт и посвятить несколько недель мирному занятию живописью[98] в этой райской тиши. Но в одиночестве он перестраивать себя под наступивший новый мир и высматривать себе дорогу в нём не хотел. Клементина была слишком занята, чтобы составлять ему компанию на целый месяц; во-первых, она подыскивала им новую квартиру в Лондоне, а во-вторых – готовила Чартвелл к их возвращению. И снова в пору раздумий о туманном будущем Уинстон выбрал себе в спутницы Сару, и теперь им предстояло ещё одно, последнее совместное путешествие.

Узнав об этом, Сара даже «разразилась давно копившимися слезами». Хотя она по-прежнему состояла на действующей службе в WAAF и не надеялась на демобилизацию раньше конца года, делать ей там после окончания войны было нечего, и командование дало ей месячную увольнительную для поездки в отпуск вместе с отцом, «пусть даже и не в официальном качестве, а просто как его дочери»{830}. Пока Уинстон писал картины, Сара сидела подле него под тёплым солнцем в трепетном созерцании и всецело предавалась счастью быть вместе с любимым отцом. Ближе к концу их отпуска, Уинстон писал Клементине: «Сара была мне в радость. Она такая вдумчивая, тактичная, забавная и весёлая. Без неё моё пребывание здесь обернулось бы крушением»{831}. А имея при себе такую дочь, Уинстон начал мало-помалу втягиваться в новый ритм жизни. Как-то вечером под пение сверчков в опустившейся на альпийские луга ночной прохладе он сказал Саре: «У меня выдался счастливый день». Сара давно забыла, когда в последний раз слышала от отца что-либо подобное